На титульном листе книги воспоминаний, фрагмент из которой мы вам предлагаем сегодня, у автора указаны две фамилии и два отчества: Павел Григорьевич-Матвеевич Березовский-Алышев. Дело в том, что родился он 29 июня 1916 года в селе Тургенево Симбирской губернии в семье бедных крестьян Григория Степановича и Марфы Евдокимовны Березовских. В их семье было четверо детей. Они, как и миллионы других волжан, пережили голод 1921 года. Дети пережили, а родители, увы, нет. После смерти родителей Павла усыновила и вырастила мордовская семья Матвея и Евдокии Алышевых. Так мальчик стал Алышевым.

Его воспоминания, передающие всю боль, весь ужас ситуации, в которой оказалось огромное количество людей, дают нам возможность реально, а не по учебникам осознать, что происходило в те голодные годы в Поволжье. Поверьте, многие нынешние проблемы меркнут по сравнению с тем, что испытало население, проживающее на Волге в двадцатые годы двадцатого века в мирное время! Об этом нельзя забывать. Нельзя похоронить прошлое так, как похоронено село Тургенево под толщей вод Куйбышевского рукотворного моря.

В родной семье

Удивительно, но в моей памяти улеглось и сохранилось много событий. Частично это объясняется тем, что детства, в полном его понимании, у меня не было. С самого раннего возраста я постоянно видел слёзы матери, никогда не играл ни в какие игрушки, не веселился, голова была занята только тем, как бы выжить. Я всегда ощущал голод.

Наша семья жила в маленьком четырёхстенном деревянном доме, крытом соломой. В небольшом дворе – лошадь, корова, две овцы и несколько кур. Жили мы так же, как и большинство крестьян того времени. Стол, за которым ели, никогда не покрывался. Из-за этого мать часто мыла его, скоблила ножом. Во время приёма пищи вся семья сидела за столом на лавках, стоявших вдоль стен. Лишь мать сидела напротив нас на табуретке, сделанной отцом специально для неё.

В углу, у входа, стояла деревянная самодельная кровать с бедным убором. Посреди комнаты висела зыбка, в ней лежал братик Ваня. Никто из детей не имел обуви и одежды. Зимой и летом носили холщёвую длинную рубашку без нижнего белья.

В осенне-зимний период местом нашего пребывания дома были печка и полати. Вместо постели были небольшие подушечки и разное тряпьё.

Во двор по надобности зимой, даже в сильные морозы, выходили босиком или в материнских башмаках, сплетённых отцом из лыка.

Не всегда вдоволь наедались, так как наше питание строго нормировал отец. На завтрак и обед мы садились за стол каждый на своё место. Отец резал и раздавал хлеб каждому по одному кусочку, а мать ставила на стол одно большое глиняное блюдо со щами или супом, а то и с картошкой.

Я старался как можно чаще работать деревянной ложкой, но отец ударял своей ложкой по моей руке, предупреждая, чтобы я не спешил. Меньше всех пищи за столом доставалось маме и сестрёнке Клаве.

Когда доилась корова, питание улучшалось. Каждый день мы получали по кружке молока. Впрочем, цельного молока мы не ели. С него снималась сметана, из неё пахталось масло для продажи, чтобы иметь деньги на нужды дома и оплаты налогов.

Трудно представить себе, как жил и рос Ваня. Мать кормила его из самодельной соски, сжёвывала хлеб и заворачивала в белую тряпочку, которую он сосал.

Все ждали весну. Её приход радовал нас не только своим теплом и солнцем, избавлявшим детей от печки и полатей и дающим волю на свежем воздухе, но и своей растительностью. Как только появлялась зелень, мы начинали бродить по ближним лугам, освободившимся из-под весенних разливов Волги. На них мы искали дикий лук, щавель и съедобные травы.

Напротив нас, через дорогу, стоял богатый дом. Там жил мой друг Вася. У его родителей был большой пятистенный дом, крытый железом, большой двор, а в нём много коров, овец и несколько лошадей. Лошади были упитанными, блестели. Особенно красив был жеребец, в которого я был просто влюблён.

Вася был моим сверстником. Мы с ним почти никогда не дрались, вместе ходили на луга и купаться. Он нередко выносил из дома хлеб и на лугу делился со мной. Тогда лук ели с хлебом. Мы уважали друг друга, крепко, по-мальчишечьи, дружили. Вася был похож на свою мать, про которую говорили, что она некрасивая.

Однажды я услышал, как мать Васи кричала моей матери: «Ты красивая, но несчастливая, а я некрасивая, зато счастливая». Услышав это, я почему-то заплакал. Мне так хотелось пожалеть маму, хотелось, чтобы она стала счастливой.

Как-то я ждал Васю на улице у их ворот. Вдруг они внезапно открылись, видимо, от ветра, и со двора вылетел жеребец. Я не успел отскочить, и жеребец задел меня, разбил мне голову.

В больнице меня вылечили, но шрам на голове так и остался на всю жизнь. Вася сильно плакал по мне тогда. Его смогла успокоить только моя мать. Этот случай никак не повлиял на нашу дружбу.

Я сохранил в памяти многое о своих родителях Березовских. Помню их лица, внешний облик и многое из их отношений к нам и между собой.

Моя мать была для меня самой красивой и доброй. Нас она никогда не била и не ругала, всех умела пожалеть, приласкать. Между нами иногда из-за этого возникало чувство ревности друг к другу. Мать была большой плаксуньей: каждое неудовольствие нашим поведением (особенно моим) она выражала слезами, а когда плакала, говорила упрёки в адрес неслушника.

Иногда плакала без видимых причин. Отцу не нравились её слёзы: он в этих случаях успокаивал её. Мне кажется, мать была действительно несчастливой, возможно, чем-то болела, а может быть, мучилась бедностью нашей жизни.

Отца я впервые увидел, когда он прибыл из армии. Смутно вспоминаю, как в вечернее время в дом вошёл человек в шинели, в шлеме и башлыке. Здесь к нему подбежали мать и сестрёнка Мария, он их обнимал и целовал. Затем мать сказала мне, что пришёл папа. Он взял меня на руки и тоже начал целовать.

Отец был высоким, худым, носил усы, много курил, часто страдал от недостатка табака и бумаги для курева. Постоянно был занят в хозяйстве или что-то делал дома. На лицо был красивым, добрым, каким-то живым и всегда энергичным, любил петь песни во время работы дома. Мы почему-то побаивались его. Он был требовательным, если что сказал, мы тут же исполняли.

Он нередко брал нас на руки, гладил. Особенно часто эту нежность он проявлял ко мне, видимо, как к мальчику. Замечая мой интерес к лошади, он брал меня на руки и предоставлял возможность погладить животное. Нередко сажал меня верхом на неё.

Это мне очень нравилось, и я гордился этим перед девочками и матерью.

Однако случалось всякое. Однажды отец побил меня ремнём, и это осталось в памяти на всю мою жизнь. Может быть, потому, что это наказание было несправедливым.

Мать с отцом жили дружно. Они при нас, детях, никогда не ругались между собой. Он не стеснялся в нашем присутствии обнимать и целовать её. Когда мать чем-то была расстроена и плакала, он подходил к ней, прижимал её к себе и целовал, вытирал её слезы, успокаивал нежными словами. Нежное, ласковое отношение отца к матери осталось в моей памяти как самое дорогое воспоминание, как самое ценное богатство нашей жизни той поры.

Голод всё разрушил

Хорошо ли плохо ли, но мы жили, как и все. И тут наступил 1921-й голодный год, унёсший в Поволжье многие жизни. В том году, уже ранней весной, как только растаял снег, установилась жара. Ежедневно с утра до вечера палило солнце, на небе не было ни одного облачка, никакого ветерка. Так продолжалось всю весну и лето до глубокой осени. Не хотелось выходить на улицу.

Под палящим солнцем было страшно просто находиться, так и представлялось, что вот сейчас всё загорится, провалится земля, и вся жизнь рухнет.

Только что появившаяся зелень-трава начала вянуть, затем сохнуть, больно было ходить по ней босиком. Огороды и поля превращались в жёлто-чёрные заросли, на земле появились такие большие трещины, что туда входила нога. Листья деревьев тоже начали вянуть, желтеть, их собирали для пищи.

Кора деревьев с солнечной стороны трескалась. Всё, что было на земле, просило дождя, но его не было. Народ с иконами, пением молитв выходил в поле. Там служили молебны, батюшка махал своим кадилом, люди на коленях со слезами просили дождя, но ничего не помогало.

Наиболее устойчивыми растениями оказались лебеда и покатиполе. Лебеду быстро съели, а за покатиполем стали гоняться по полям и долам. Его мололи, и из полученной муки пекли лепёшки.

Как-то раз я взял верёвку и пошёл собирать покатиполе, но близко его не оказалось. Я шёл всё дальше и дальше, оказался в каком-то овраге, там нашёл его достаточно, нанизал на свою верёвку целую кучу. Эту кучу я тянул за собой, она легко везлась, но вдруг я понял, что не знаю, куда идти. Тут наступил вечер. Я решил заночевать в поле. Мне было совсем не страшно: не всё ли равно где умирать? От усталости я быстро уснул и проспал до утра, пока меня не разбудило солнце своими палящими лучами. С рассветом я продолжил искать свой дом, наконец-то увидел село и возвратился домой.

На крыльце меня встретила мать, вся в слезах. Она не ругала меня, но просила, чтобы я больше не ходил в поле, если уж умирать – то вместе и дома. Это лучше, чем где-то в поле быть съеденным зверьём и птицами!

Однако покатиполе нам пригодилось. Мать испекла лепёшек, и мы их с удовольствием съели. Их вкус долго оставался у меня во рту.

Вскоре начали забивать скотину. Кормить её было нечем. Животные кричали от голода в каждом дворе. В нашей семье вначале забили овец, а потом корову. После скотины наступил черёд собак и кошек. Но они чувствовали приближение беды и старались скрыться. Люди варили и съедали ремни и вообще всё, что было сделано из кожи. К концу лета начали умирать.

Умирали целыми семьями. Периодически по деревне из дома в дом ездили похоронники. Они складывали на телегу трупы и вывозили их из деревни куда-то.

Мой отец, после того как зарезали корову и сложили мясо в погреб, запряг лошадь и куда-то уехал. Его долго не было. Он приехал только к концу лета, и не с пустыми руками – привёз полмешка муки. И вскоре уехал опять. Из этой муки мать пекла лепёшки или варила затирушку и кормила нас один раз в день.

Она часто поила нас кипятком, разведённым, видимо, на запасах каких-то трав. Если даже не хотелось пить, она заставляла.

Ещё страшнее стало, когда в колодцах исчезла вода. Помню, приходили соседи и умоляли дать им немного воды. В нашем колодце (он находился у дома) вода ещё была, но мать ограничивала её употребление.

Поздней осенью, когда уже появился первый снег, недалеко от нас была открыта столовая для детей, где кормили один раз в день двумя ложками рисовой каши. Но нам не в чем было ходить в столовую, никакой обуви и верхней одежды у нас не было. Я несколько раз бегал туда в рубашонке и босиком, но тётка, кормившая нас кашей, запретила приходить в таком виде, и предупредила, что она не будет выдавать каши, если я ещё раз приду в таком виде.

Наступила зима с морозами. Мать дала нам с сестрой свою кофту и башмаки...

В этом одеянии мы с Марией и ходили по очереди. Для малышей давали кашу на дом. Её всегда приносила Мария. Так нас кормили долго, до лета, до нового урожая. Эта столовая спасла от голодной смерти многих детей.

В середине зимы слегла наша мать. У неё исчезли последние силы. Если до этого она не знала покоя, всё что-то делала, то теперь всё чаще ложилась на кровать, руки складывала на груди, с трудом находила силы, чтобы погладить нас по голове. В день её смерти мы постоянно были возле неё, ощупывали её руки и ноги, а когда они холодели, то пытались обогреть их своим дыханием. До последней минуты жизни она разговаривала с нами, прощалась с каждым из нас, давала наказы старшей сестре Марии, как ухаживать за Ваней. Мы видели, как постепенно иссякали её силы, и понимали, как страшна смерть от голода.

В день её смерти приехал отец. Он как будто чувствовал наступающую катастрофу.

Едва переступив порог дома, он заревел во весь голос, а вместе с ним заплакали все мы и ревели до глубокой ночи, а потом начали готовить мать к похоронам. На следующий день нашу мать похоронили. Я плакал до исступления, до такой степени, что мне стало нечем дышать. Я ушёл в баню, там вволю наплакался и заснул. После похорон отец нашёл меня и принёс в дом, и здесь я заболел от горя.

Так мы начали жить одни. С помощью сестрёнки Марии отец готовил нам пищу из привезённой им муки, как-то стали приспосабливаться к жизни без матери.

Наступила весна 1922-го, радовавшая своей бурно растущей зеленью, люди ждали хорошую весну, как надежду на жизнь.

Через какое-то время в нашем доме появилась женщина с девочкой примерно моего возраста. Отец со своей лошадью постоянно находился на весеннем поле. И как только он уезжал со двора, наша новая мать что-то стряпала, завтракала вместе с дочерью, но нас за стол не приглашала.

Так продолжалось до тех пор, пока я и Мария не пожаловались отцу. Отец был недоволен таким поведением новой матери и предложил ей покинуть наш дом, после этого запряг лошадь и отвёз её восвояси.

Вскоре отец привёз нам новую мать, тоже с девочкой. Эта женщина хорошо относилась к нам, особенно к малышу Ване, жалела и ласкала нас, как только могла, ни в чём не выделяла свою дочь от нас.

Жизнь нашей семьи стала налаживаться, были виды на хороший урожай, вся окружающая природа стала нас радовать.

Но теперь пришла новая беда – заболел отец… Он метался в жару, громко бредил, но врач не приходил. Возможно, его и не было поблизости. Позвали знахарку-старушку. Она сказала, что надо дважды напугать больного, чтобы выгнать жару из его тела. Во время очередного приступа беспамятства знахарка окатила голову отца холодной водой. Отец от испуга пришёл в себя и выгнал знахарку.

Через несколько дней она вновь пришла к нам. Дождавшись, когда отец стал бредить, крикнула у его уха, что в доме пожар, горит крыша. Отец вскочил, в одном белье полез на чердак дома и там упал, потерял сознание. С помощью соседей на верёвке его спустили с чердака, занесли в дом, уложили в постель, и тут он умер.

После похорон отца новая мать позвала кого-то из соседей, а возможно, и представителя местной власти. Это было сделано для того, чтобы в нашем присутствии объявить, что она не в состоянии содержать такую большую семью. При всех попрощалась с нами и ушла из дома со своей дочерью. Один из присутствовавших сказал нам, что в ближайшее время нас отвезут в приют (детский дом), а пока надо жить одним.

Оставшись без родителей, мы постоянно плакали, особенно сестра Мария.

Иногда к нам заходили соседки, успокаивали нас, хотя при этом и сами едва могли сдержать слёзы... Одна тётка пригрозила нам: если не прекратите реветь, мать может появиться в окне, потому что своим плачем вы тревожите мать в могиле. После её ухода мы стали реветь ещё сильнее: очень хотелось увидеть мать в окне!

Перемен не избежать

Видимо, невозможно дольше было оставлять нас одних, и поэтому нас взял к себе мой крёстный отец Мартынов Семён, живший недалеко от нас.

Вскоре рано утром к его дому подъехала подвода. Крёстный Семён посадил нас в телегу и повёз в какой-то приют. Но там нас не приняли. В тот же день поздно вечером мы возвратились, но не к Семёну, а в свой дом…

Примерно через день приехал к нам дядя Лёня Ермолаев – родной брат нашей матери. Он сильно плакал, видимо, по своей сестре и о нашем сиротстве. На следующее утро посадил нас в телегу, покрыл чапаном и отцовской шинелью и повёз к себе в деревню Н. Суходол. Ехали мы целый день и приехали поздно вечером. Утром дядя всех нас осмотрел, каждого приласкал и куда-то уехал. В тот же день он привёз нам одежду и обувь.

У дяди было трое своих детей. Старший сын Петя был уже взрослым. Ему было лет 16-17. Он выполнял все хозяйственные работы, а хозяйство, надо сказать, у них было большое: две коровы, три лошади и много овец. С дядей Лёней дружил один татарин, звали его «Знаком». Он часто приезжал к дяде и всегда находил время поговорить со мной. Со временем он полностью вошёл в моё доверие. Я даже скучал, когда его долго не было у нас.

Я старался не отставать от брата Пети: куда он – туда и я напрашивался. Мы вместе ездили на ночлежку с лошадьми, на полевые работы.

Когда мы немного освоились, дядя Лёня собрал нас и заявил, что у него своя большая семья, и он не может содержать всех, поэтому будет раздавать нас на воспитание в другие семьи.

Действительно, на следующий день приехали пожилые мужчина и женщина. Чтобы им легче было выбрать нужного ребёнка, дядя посадил нас перед ними. Им приглянулась наша старшая сестра. Прощаясь с нами, Мария обнимала и целовала каждого из нас, при этом сильно плакала, плакали и мы.

Без неё нам стало одиноко. Мы чувствовали себя лишними, заброшенными, ведь она заменяла нам мать.

На следующий день приехала другая пара – мужчина и женщина средних лет, перед которой мы предстали уже втроём. Им был нужен мальчик, ещё ни в чём не разбирающийся, и поэтому свой выбор они остановили на братишке Ване. Но за ним требовался уход и присмотр, а для этой роли подходила сестрёнка Клава, поэтому они решили взять их обоих. С Ваней и Клавой я распрощался легко, без особых переживаний, даже не заплакал, с какой-то эгоистической уверенностью полагая, что без них меня никому не отдадут.

Несколько дней за мной никто не приезжал, и мне думалось, что дядяне отдаст меня. Я ещё активнее стал помогать Пете.

Но в один нерадостный день к дому подъехала подвода, на которой приехали и за мной. Мужчина был очень чёрный, как цыган, и рябой. С ним его жена. Я спрятался на сеновале за досками, куда невозможно пролезть никому, и был уверен, что меня не найдут. Однако меня быстро нашли, завели в дом, я вырвался из рук, залез на печку и сильно плакал. Утешать меня на печку залез приехавший в тот день знакомый татарин. Он так убедительно говорил, что я согласился поехать с приёмными родителями, хотя внешне они мне совсем не нравились, особенно будущий отец.

Прощаясь, дядя Лёня наказал: «Если ты будешь приходить ко мне вместе с этими родителями, то будешь самым дорогим моим гостем. Но если ты сбежишь от них, то я буду тебя пороть ремнём всю дорогу от моего дома до ихнего».

Меня привезли в пос. Городок, что в 4 км от Суходола. Здешние жители смотрели на меня, как на диковинку, все разговаривали на непонятном мне языке. Это меня сильно пугало.

Приёмный отец Матвей Илларионович по-русски объяснил мне, что я буду их единственным сыном, они будут кормить, одевать и жалеть меня, как родного, чтобы я чувствовал себя членом их семьи, помогал в хозяйстве.

Меня накормили молоком и картошкой, после чего я залез на печку, хотя на улице было тепло. В течение 15-20 дней я спал и постоянно днём находился на печке. Своё убежище покидал только для принятия пищи и по надобности.

В это время посмотреть на меня приходили и взрослые, и сверстники, но они разговаривали на непонятном языке, поэтому я был безучастным к этим посещениям. Часто заходил дядя Семён, родной брат моей новой матери, проживавший по соседству.

Он упрекал и стыдил меня за то, что я сижу на печке в тёплое время.

В какой-то день я решил бежать, убедив себя в том, что дядя Лёня всё равно не убьёт меня. Брат Петя заступится, и они оставят меня в покое, а я буду зарабатывать себе на хлеб.

Утром следующего дня, когда новая мать ушла к соседям, я надел всю свою одежду и стал искать варежки, которые мне подарила при прощании жена дяди Лёни. По приезде сюда я положил их в печурку печки, но их там теперь не оказалось, а без них я уйти не мог. В это время зашла мать и, видимо, догадалась о моих намерениях.

Я устроил ей настоящий скандал за пропажу варежек, ревел до истерики. Она достала из сундука мои варежки, отдала их мне, и тут впервые обняла меня и приласкала, а сама сильно плакала. Увидев её слезы, я почему-то напугался, прекратил плакать и успокоился.

После этого я решил остаться у них, привыкнуть к их жизни. В тот же день эта мать привела ко мне мальчика Павлика Тингаева, хорошо говорившего по-русски. Он пригласил меня на улицу, мы целый день ходили по оврагу, вдоль посёлка, находили ягоды. Он познакомил меня с другими сверстниками, с которыми впоследствии я стал общаться и начал изучать мордовскую разговорную речь.

Редакция журнала «Мономах»

«Мономах», 2010 г., №3(62)